или.
Автор: me neither.
Название: с этим все плохо, автор не умеет их придумывать
По заявке: Зима, много снега, подруги детства, давшие обещание никогда не расставаться. Амбиции одной из подруг, помешавшие сдержать обещание. (Tori Amos − Winter)
Примечание: вряд ли попала в заявку. еще и долго тупила с исполнением.
1461 словоТой зимой было очень много снега. Он шел и шел каждый день, некоторые дома завалило настолько, что было трудно даже открыть дверь. Моя комната в доме родителей находилась на втором этаже и выходила окнами не во двор, а прямо на улицу, как я и просила у папы. Я помню, как мы почти каждую ночь тайком вылезали через окно, спускались по водосточной трубе и бегали лепить фигурки или просто валяться в снегу. А наутро родители удивлялись, откуда все время столько одежды в сушилке. Наверно, та зима была одним из лучших периодов моей жизни. Я даже не помню, сколько мне было тогда лет, хотя, возможно, и стоило бы. К тому времени мы дружили с Л. уже несколько лет, все уже привыкли к тому, что мы часто ночуем вместе. И вообще все делаем вместе. Так что когда засыпало и наш дом, а родители запретили мне ходить в школу по такому морозу, Л. на неделю осталась у меня, и никто не удивлялся. В первую же ночь мы захотели снова вылезти через окно на улицу, только стекольная рама настолько смерзлась, что мы не смогли ее открыть. Так что мы обреченно разделись и завалились обратно в кровать. Стыдно признаться, но я даже испытала облегчение – мне нравились наши ночные вылазки, но каждую ночь мерзнуть и не высыпаться уже порядком надоело. Хотя выспаться мне в тот раз так и не удалось. Мы с Л. проговорили до самого утра, ну, говорила в основном она. Л. рассуждала о каких-то странных вещах. Точнее, это тогда они казались мне чрезвычайно странными, сейчас-то я понимаю, что к чему. Я тогда совсем-совсем не думала о будущем. Мне казалось, что оно еще очень далеко, что я еще успею обо всем подумать. Мне в голову даже не лезли никакие мысли – я просто жила одним днем и старалась ловить момент. А Л. уже тогда знала, чего хочет. Помнится, когда я поступила в институт, то очень ей завидовала – не могла сказать, что хотела того, чем занималась, просто делала и все. Потому что надо, потому что так делают все, потому что родители мною довольны и еще миллион всяких там потому что. Может, это и неправильно – жить вот так, по инерции, только у меня не было какой-то цели, ради которой стоило бы все разрушать. Я не знала, чего я хочу. Да и до сих пор не знаю, хотя, наверно, пора бы. Л. была не такая. Я даже не знаю, как мы вообще подружились, будучи настолько разными. Все, что мы делали, придумывала она и только она. У меня часто спрашивали, почему я позволяю ей собой руководить, но дело в том, что я никогда не воспринимала это как «руководить». Нет, правда, если бы я была главной и решала, чем мы будем заниматься, то мы все время просто сидели бы на диване и читали книги. А так мы на выходных выбирались за город летом, я научилась плавать, кататься на велосипеде и жарить шашлыки. Л. на самом деле изменила меня, уже тогда. Она была первым человеком – кроме родителей, конечно – который серьезно повлиял на мой мир. Не то, чтобы она как-то старалась или давила на меня, нет, просто тем, какая она была – всегда веселая, фонтанировала идеями, придумывала что-то, что мне никогда бы и в голову не пришло. На самом деле, мне кажется, я совсем ее не знала. Мы дружили, это правда, только я никогда не была ей равной. Она никак не показывала этого, ни в коем случае, но я всегда чувствовала, что я где-то там, внизу, в ее тени. Я всегда хотела быть таким маленьким домашним очагом, что ли, не знаю, как это объяснить даже. Кем-то таким, к кому хочется возвращаться, рядом с кем можно по-настоящему отдохнуть. Наверно, это во мне и нравилось Л. – со мной всегда было очень спокойно. К слову, я даже не знаю, зачем я стремилась участвовать во всех ее развлечениях, я до сих пор не очень люблю поездки на природу и шумные компании. Наверно, мне просто очень хотелось быть рядом. И рядом с ней не напрягали ни жуки в траве, которые обычно вызывали у меня приступы паники, ни множество незнакомых людей вокруг, с которыми я так и не научилась общаться. Я очень часто вспоминаю Л. и нашу дружбу и, мне кажется, я поняла, что ничего из этого не выйдет, именно в ту ночь, когда мы не смогли открыть окно. Это был первый раз, когда Л. заговорила со мной о чем-то действительно важном – о том, что она на самом деле чувствует, чего хочет, о чем думает. Поделилась со мной чем-то таким, чем до этого не делилась вообще ни с кем. Я просто молчала и слушала, слушала, слушала. Пыталась понять, но не могла. У меня никак не укладывалось в голове, как моя сумасшедшая Л. может сейчас спокойно лежать, смотреть в одну точку и рассуждать о каких-то далеких больших городах, чьих названий я даже не знала. А она тогда сказала, что станет известной и знаменитой, обязательно станет. И что сделает что-то такое, чем сможет потом очень сильно гордиться. К ее чести могу добавить, что просто к славе, как к факту, она никогда не стремилась. Ей хотелось только одного – делать что-то, во что она будет верить с такой силой, что это станет смыслом ее жизни. Заниматься чем-то, ради чего она будет готова отдать всю себя и никогда об этом не жалеть. Она лежала спокойно, даже не жестикулировала, только глаза горели. Горели как-то по-настоящему, как никогда до этого. Я восхищалась ее решимостью и ее словами. Хотя я вру, это я сейчас восхищаюсь. А тогда я могла думать только об одном. Меня внезапно как ножом поразила одна мысль – «она уйдет». Эта мысль врезалась мне в голову и вертелась, вертелась, вертелась там, как какая-то шестеренка от часового механизма, которую никак не остановить, только с корнем вырвать. Но и вырываться эта несчастная мысль тоже не хотела. Она засела в моей голове и мешала воспринимать весь остальной мир, в том числе и слова, которые произносила Л. Нет, я слушала ее, правда. Но внутри все равно засела вот эта детская обида, я уже чувствовала себя брошенной, хотя в тот момент она лежала прямо рядом со мной, держала за руку и открывала душу. Мне искренне жаль, что я тогда этого не понимала, а сосредоточилась только на том, как же она плохо поступает со мной, не вписывая нашу прекрасную дружбу в ее планы. Мне хотелось бы сказать, что я любила ее. Но тогда я не умела ни любить, ни уж тем более говорить об этом. Потому я только смотрела на черный резиновый браслет на ее руке с надписью «Friends forever». На моей был такой же, мы купили два одинаковых вместе и, надевая их на руки, пообещали не расставаться, совершенно серьезно добавив решительное «никогда». Мне хотелось бы сказать, что в ту ночь произошло что-то особенное, я поняла что-то, но нет. Просто отвернулась к стенке и уснула, а на следующий день даже не помнила, что обиделась. Обида вернулась уже потом, когда я провожала ее в аэропорту. Уже этот момент я помню очень хорошо. Л. смотрела на меня очень внимательно. Она ждала, что я что-то скажу, может, того, что предложу остаться, или поехать с ней или хотя бы простого пожелания удачи. А я стояла и молчала – слишком привыкла, видимо, что говорит все время она. Мне стоило бы знать, что даже самые говорливые люди иногда устают постоянно болтать и что тот самый отдых возле «домашнего очага», каковым я себя считала, подразумевает не только молча сидеть, не трогать и не мешать, но и оказывать какую-то поддержку, как минимум, заговорить о чем-то. Но я никогда не поступала так до этого, не поступила и в тот раз. Просто обняла, рукой помахала. Улыбнулась, может. Но молчала. Л. прошла мимо проверяющего, показала ему билет и стала в очередь на регистрацию. А я смотрела на бежевый чемодан в ее руке. Почему-то в упор смотрела на этот чемодан и не могла ни развернуться и уйти, ни сделать что-нибудь еще. Потом я подняла глаза выше и на руке, сжимавшей ручку чемодана, я заметила полоску черной резины. Некстати вспомнилось, что свой браслет я потеряла где-то в бассейне. И глупо так, но именно эта полоска убедила меня в том, что и не надо было ничего говорить. Она все равно уйдет, иначе это будет не она. А я должна остаться, потому что я не люблю большие города и не хочу покорить мир. Я вспоминала слова, которые она сказала той зимней ночью – о вере во что-либо с такой силой, чтоб от всего остального возможно было отказаться. Я потом даже написала ей письмо, где озвучила все, о чем думала в аэропорту, глядя на чемодан. Что если она ради кого-то откажется от себя, от вот этой веры, которую она ищет, то я совсем-совсем перестану ее любить, приеду и отберу этот резиновый браслет. И сегодня я смотрю на газетные заголовки с ее именем, на фотографии на плакатах и думаю о том, как хорошо, что она нашла. И хорошо, что в мире есть такой человек. И что тогда, зимой, она недолго, но была совсем-совсем моя и то, что я этого не понимала, не считается.
Название: с этим все плохо, автор не умеет их придумывать
По заявке: Зима, много снега, подруги детства, давшие обещание никогда не расставаться. Амбиции одной из подруг, помешавшие сдержать обещание. (Tori Amos − Winter)
Примечание: вряд ли попала в заявку. еще и долго тупила с исполнением.
1461 словоТой зимой было очень много снега. Он шел и шел каждый день, некоторые дома завалило настолько, что было трудно даже открыть дверь. Моя комната в доме родителей находилась на втором этаже и выходила окнами не во двор, а прямо на улицу, как я и просила у папы. Я помню, как мы почти каждую ночь тайком вылезали через окно, спускались по водосточной трубе и бегали лепить фигурки или просто валяться в снегу. А наутро родители удивлялись, откуда все время столько одежды в сушилке. Наверно, та зима была одним из лучших периодов моей жизни. Я даже не помню, сколько мне было тогда лет, хотя, возможно, и стоило бы. К тому времени мы дружили с Л. уже несколько лет, все уже привыкли к тому, что мы часто ночуем вместе. И вообще все делаем вместе. Так что когда засыпало и наш дом, а родители запретили мне ходить в школу по такому морозу, Л. на неделю осталась у меня, и никто не удивлялся. В первую же ночь мы захотели снова вылезти через окно на улицу, только стекольная рама настолько смерзлась, что мы не смогли ее открыть. Так что мы обреченно разделись и завалились обратно в кровать. Стыдно признаться, но я даже испытала облегчение – мне нравились наши ночные вылазки, но каждую ночь мерзнуть и не высыпаться уже порядком надоело. Хотя выспаться мне в тот раз так и не удалось. Мы с Л. проговорили до самого утра, ну, говорила в основном она. Л. рассуждала о каких-то странных вещах. Точнее, это тогда они казались мне чрезвычайно странными, сейчас-то я понимаю, что к чему. Я тогда совсем-совсем не думала о будущем. Мне казалось, что оно еще очень далеко, что я еще успею обо всем подумать. Мне в голову даже не лезли никакие мысли – я просто жила одним днем и старалась ловить момент. А Л. уже тогда знала, чего хочет. Помнится, когда я поступила в институт, то очень ей завидовала – не могла сказать, что хотела того, чем занималась, просто делала и все. Потому что надо, потому что так делают все, потому что родители мною довольны и еще миллион всяких там потому что. Может, это и неправильно – жить вот так, по инерции, только у меня не было какой-то цели, ради которой стоило бы все разрушать. Я не знала, чего я хочу. Да и до сих пор не знаю, хотя, наверно, пора бы. Л. была не такая. Я даже не знаю, как мы вообще подружились, будучи настолько разными. Все, что мы делали, придумывала она и только она. У меня часто спрашивали, почему я позволяю ей собой руководить, но дело в том, что я никогда не воспринимала это как «руководить». Нет, правда, если бы я была главной и решала, чем мы будем заниматься, то мы все время просто сидели бы на диване и читали книги. А так мы на выходных выбирались за город летом, я научилась плавать, кататься на велосипеде и жарить шашлыки. Л. на самом деле изменила меня, уже тогда. Она была первым человеком – кроме родителей, конечно – который серьезно повлиял на мой мир. Не то, чтобы она как-то старалась или давила на меня, нет, просто тем, какая она была – всегда веселая, фонтанировала идеями, придумывала что-то, что мне никогда бы и в голову не пришло. На самом деле, мне кажется, я совсем ее не знала. Мы дружили, это правда, только я никогда не была ей равной. Она никак не показывала этого, ни в коем случае, но я всегда чувствовала, что я где-то там, внизу, в ее тени. Я всегда хотела быть таким маленьким домашним очагом, что ли, не знаю, как это объяснить даже. Кем-то таким, к кому хочется возвращаться, рядом с кем можно по-настоящему отдохнуть. Наверно, это во мне и нравилось Л. – со мной всегда было очень спокойно. К слову, я даже не знаю, зачем я стремилась участвовать во всех ее развлечениях, я до сих пор не очень люблю поездки на природу и шумные компании. Наверно, мне просто очень хотелось быть рядом. И рядом с ней не напрягали ни жуки в траве, которые обычно вызывали у меня приступы паники, ни множество незнакомых людей вокруг, с которыми я так и не научилась общаться. Я очень часто вспоминаю Л. и нашу дружбу и, мне кажется, я поняла, что ничего из этого не выйдет, именно в ту ночь, когда мы не смогли открыть окно. Это был первый раз, когда Л. заговорила со мной о чем-то действительно важном – о том, что она на самом деле чувствует, чего хочет, о чем думает. Поделилась со мной чем-то таким, чем до этого не делилась вообще ни с кем. Я просто молчала и слушала, слушала, слушала. Пыталась понять, но не могла. У меня никак не укладывалось в голове, как моя сумасшедшая Л. может сейчас спокойно лежать, смотреть в одну точку и рассуждать о каких-то далеких больших городах, чьих названий я даже не знала. А она тогда сказала, что станет известной и знаменитой, обязательно станет. И что сделает что-то такое, чем сможет потом очень сильно гордиться. К ее чести могу добавить, что просто к славе, как к факту, она никогда не стремилась. Ей хотелось только одного – делать что-то, во что она будет верить с такой силой, что это станет смыслом ее жизни. Заниматься чем-то, ради чего она будет готова отдать всю себя и никогда об этом не жалеть. Она лежала спокойно, даже не жестикулировала, только глаза горели. Горели как-то по-настоящему, как никогда до этого. Я восхищалась ее решимостью и ее словами. Хотя я вру, это я сейчас восхищаюсь. А тогда я могла думать только об одном. Меня внезапно как ножом поразила одна мысль – «она уйдет». Эта мысль врезалась мне в голову и вертелась, вертелась, вертелась там, как какая-то шестеренка от часового механизма, которую никак не остановить, только с корнем вырвать. Но и вырываться эта несчастная мысль тоже не хотела. Она засела в моей голове и мешала воспринимать весь остальной мир, в том числе и слова, которые произносила Л. Нет, я слушала ее, правда. Но внутри все равно засела вот эта детская обида, я уже чувствовала себя брошенной, хотя в тот момент она лежала прямо рядом со мной, держала за руку и открывала душу. Мне искренне жаль, что я тогда этого не понимала, а сосредоточилась только на том, как же она плохо поступает со мной, не вписывая нашу прекрасную дружбу в ее планы. Мне хотелось бы сказать, что я любила ее. Но тогда я не умела ни любить, ни уж тем более говорить об этом. Потому я только смотрела на черный резиновый браслет на ее руке с надписью «Friends forever». На моей был такой же, мы купили два одинаковых вместе и, надевая их на руки, пообещали не расставаться, совершенно серьезно добавив решительное «никогда». Мне хотелось бы сказать, что в ту ночь произошло что-то особенное, я поняла что-то, но нет. Просто отвернулась к стенке и уснула, а на следующий день даже не помнила, что обиделась. Обида вернулась уже потом, когда я провожала ее в аэропорту. Уже этот момент я помню очень хорошо. Л. смотрела на меня очень внимательно. Она ждала, что я что-то скажу, может, того, что предложу остаться, или поехать с ней или хотя бы простого пожелания удачи. А я стояла и молчала – слишком привыкла, видимо, что говорит все время она. Мне стоило бы знать, что даже самые говорливые люди иногда устают постоянно болтать и что тот самый отдых возле «домашнего очага», каковым я себя считала, подразумевает не только молча сидеть, не трогать и не мешать, но и оказывать какую-то поддержку, как минимум, заговорить о чем-то. Но я никогда не поступала так до этого, не поступила и в тот раз. Просто обняла, рукой помахала. Улыбнулась, может. Но молчала. Л. прошла мимо проверяющего, показала ему билет и стала в очередь на регистрацию. А я смотрела на бежевый чемодан в ее руке. Почему-то в упор смотрела на этот чемодан и не могла ни развернуться и уйти, ни сделать что-нибудь еще. Потом я подняла глаза выше и на руке, сжимавшей ручку чемодана, я заметила полоску черной резины. Некстати вспомнилось, что свой браслет я потеряла где-то в бассейне. И глупо так, но именно эта полоска убедила меня в том, что и не надо было ничего говорить. Она все равно уйдет, иначе это будет не она. А я должна остаться, потому что я не люблю большие города и не хочу покорить мир. Я вспоминала слова, которые она сказала той зимней ночью – о вере во что-либо с такой силой, чтоб от всего остального возможно было отказаться. Я потом даже написала ей письмо, где озвучила все, о чем думала в аэропорту, глядя на чемодан. Что если она ради кого-то откажется от себя, от вот этой веры, которую она ищет, то я совсем-совсем перестану ее любить, приеду и отберу этот резиновый браслет. И сегодня я смотрю на газетные заголовки с ее именем, на фотографии на плакатах и думаю о том, как хорошо, что она нашла. И хорошо, что в мире есть такой человек. И что тогда, зимой, она недолго, но была совсем-совсем моя и то, что я этого не понимала, не считается.
@темы: Драббломания "Femme-Songs"